нет даже морального права на то, чтобы определять судьбу новой технологии. А юридические права на неё безраздельно принадлежали корпорации «Перерождение». То есть фактически — тому человеку, который принял облик всесильного президента «Перерождения» Дениса Молодцова.
— Да, — кивнул Макс — неумышленно выдержав длинную паузу перед своим ответом, — кое-что я видел. Но вы, профессор, не хуже меня знаете: отдельные аберрации еще ни о чем не говорят. А до Рождества, когда мы планируем начать применение новой технологии, она успеет пройти апробацию. Добровольцы уже есть: родственники безликих стоят к нам в очереди, как вы знаете.
— И вы действительно считаете, что мы имеем право так рисковать? Один раз вы ведь уже рискнули, разве нет?
И это последнее замечание профессора решило дело.
Да, Макс мог бы отпарировать: «Так и вы рискнули, профессор, когда устроили реградацию свой жены Маши — и применили для этого мозговой экстракт своей соседки по дому!»
Мог бы Макс и заметить — с полным на то основанием: «Другие безликие тоже заслуживают шанса на возвращение — не только Мария Рябова».
Однако оба они в значительной мере фарисействовали — и профессор, и он сам. Уж кто-кто, а Макс-то отлично это осознавал. Профессору (то есть, Филиппу Рябову) изначально нужно было только одно: вернуть свою жену. В любом обличье. А станут в дальнейшем внедрять его технологию или не станут — его не особенно волновало.
Иное дело — сам Макс. Вся его дальнейшая жизнь: душевный покой, возврат самоуважения, вера в право на счастье для самого себя — оказались привязаны к тому, принесет или не принесет успех эта новая, невиданная инновация. Пусть она принадлежала ему лишь отчасти — он и вправду был готов рискнуть всем, чтобы получить благодаря ей хотя бы призрачный шанс на искупление. Спасти тех, кого он спасти еще не опоздал: безликих жертв трансмутации. Хуже, чем есть, им уже не станет. Уж в этом-то Макс был непреложно уверен. И — что менее всего волновало его самого, так это обеспокоенность профессора возможными отклонениями у реградантов. Ведь это не профессора человечество проклинало последние десять лет. Не его сравнивали с Гитлером и императором Нероном по числу загубленных жизней. И не ему, профессору, предстоит жить с этим до конца своих дней.
Так что теперь Макс всего лишь сказал — ровным голосом:
— Я попрошу вас, профессор, уйти до того, как вернется Настасья. Еще не хватало, чтобы она стала свидетельницей нашей с вами дискуссии.
2
Когда профессор ушел (продолжать дискуссию в присутствии своей дочери он и вправду не желал категорически), Макс тщательно запер за ним дверь. Отец Макса, Берестов Алексей Федорович, был владельцем крупной охранной фирмы — «Законы Ньютоны». И замки в двери своего жилища установил первоклассные. Вот только — сам Алексей Берестов, получивший во времена своей байкерской молодости прозвище Ньютон, сейчас в этой квартире не проживал. Отравился путешествовать — на супер-поезде «Новый Китеж», который отец и сын Берестова пустили когда-то колесить по железным дорогам Европы. Пустили с одной-единственной целью: чтобы поезд этот стал самым надежным в мире убежищем для молодых и красивых людей. И сейчас Алексей Федорович принял на себя обязанности и коменданта этого поезда, и начальника его службы безопасности.
На этом поезде имелось и персональное купе для Настасьи Рябовой — в котором она и отравилась в двухнедельную познавательную поездку по маршруту «Москва-Владивосток-Москва». Профессор не мог этого знать — Макс ему соврал, будто Настасья пошла с тремя охранниками заниматься отовариванием. Шопингом — как говорили в прежние времена. А сама девушка не сочла нужным известить об этой поездке своего отца — который мало того, что выглядел теперь как совершенно посторонний для неё человек. Филипп Рябов когда-то продержал Настасью девять лет взаперти в собственной квартире — даже в гимназию не пускал, учил её на дому. А в дополнение к этому все девять лет изображал из себя её деда, уверяя, что и отец Настасьи, и мать погибли во время нападения на них так называемых колберов — нелегальных торговцев экстрактом Берестова. Так что — вряд ли теперь стоило удивляться тому, что отношения между отцом и дочерью были натянутыми. И возвращение из страны безликих Настасьиной мамы, которую сама Настасья звала, как в детстве, Машей, ничуть ситуацию не улучшило.
Из Санкт-Петербурга, где «Перерождение» разместило свою штаб-квартиру, профессор приехал исключительно для того, чтобы повидаться с Максом. И оценить его умонастроение. Но поселился он при этом совсем не в квартире на Большой Никитской — хотя Макс из вежливости его и пригласил, пусть даже это и грозило разоблачением относительно Настасьиной поездки. Профессор снял номер в исторической гостинице «Ленинградская», сознательно или бессознательно выбрав именно то место, которое более всего на свете ненавидел отец Макса, Алексей Берестов. С которым профессор был знаком и вроде бы даже поддерживал дружеские отношения.
Но, конечно, профессор своим отказом поселиться у него невольно подыграл Максу. Тот ведь сам предложил Настасье съездить прокатиться на «Новом Китеже», пока он сам будет заниматься крючкотворством: изучать нормативные акты «Перерождения», якобы нуждающиеся в редактировании. Когда он это предлагал, то боялся: Настасья расстроится, что он отправляет её в «круиз» со своим отцом, тогда как он сам остается дома. Однако эта девушка в очередной раз его удивила. Спросила: «А ты не обидишься, если я поеду без тебя?» И саму идею поездки приняла с восторгом. Годы затворничества явно нелегко ей дались.
Так что в квартире своего отца Макс должен был оставаться один еще три дня — до возвращения Настасьи из железнодорожного круиза. Даже Гастон, огромный черный ньюфаундленд Макса, ехал сейчас на «Новом Китеже» вместе с Настасьей. Пес настолько привязался, прикипел душой к девушке, что Макс подозревал: ньюф уже считал именно Настасью своей главной хозяйкой. Что даже не казалось удивительным. На памяти Гастона Макс дважды прошел трансмутацию. В первый раз — когда Гастон был еще щенком-подростком, и пес через пару месяцев полностью привык к новому обличью своего человека. Но теперь-то Гастону было уже пять лет! И, хотя он совсем не дичился Макса и всячески выказывал ему свою привязанность, ясно было: в сознании пса возникла трещина, которая зарастет нескоро. Если вообще когда-нибудь зарастет.
— Ну, значит, так тому и быть… — прошептал Макс; но поймал сам себя на нежданном уколе ревности — это к Настасье-то он взревновал своего пса! Вот уж — ничего более нелепого и придумать было нельзя.
Но, так или иначе, а это полное одиночество было сейчас Максу как
